«Если кто и догонит Америку в сериалах, это будет Россия»: Александр Акопов (Amediateka) в проекте «Русские норм!»

«Без господдержки у нас не было бы коммерческого кино»

— Кино — это бизнес?

— Да.

— Вы считаете, что российское кино нуждается в преференциях?

— Я считаю, что нет. Но общая позиция нашей индустрии и позиция государства заключается в том, что они нужны. Поэтому я солидаризируюсь с этой позицией, это общее решение. Я свое личное мнение неоднократно высказывал на самом высоком уровне. Но было принято решение, что преференции нужны. Сегодня высокобюджетные фильмы не могут состояться без стабильной господдержки. Если б не было государственной поддержки, то у нас не было бы никакого коммерческого кино.

— А почему? Почему в Америке можно делать успешные блокбастеры c $500 млн выручки?

— Мировой рынок заточен под американские блокбастеры. Он функционирует на английском языке, он опирается на огромный внутренний платежеспособный рынок в Соединенных Штатах. Он опирается на непрерывную культуру коммерческого кино, существующую на протяжении 100 лет без участия министерства культуры.

— Вот получилось же без участия министерства культуры.

— Дайте нам 100 лет. 100 лет с министерством культуры или без него, и русское кино тоже будет главным в мире. На самом деле эту задачу мы можем решить гораздо быстрее, думаю, что лет за 20.

— Каким образом?

— Такими непростыми путями. Если говорить о кино, то сегодня у нас есть первый мощнейший прорыв на мировой рынок. Это анимационные сериалы. Они были сделаны без участия государства — частными предпринимателями.

— Вы «Машу и Медведя» имеете в виду?

— Я имею в виду «Машу и Медведя». Я имею в виду «Смешариков». Я имею в виду названий 15 наших мультфильмов, которые очень успешно продаются по всему миру. И это было сделано, потому что у нас осталась генерация художников-мультипликаторов, которые почему-то не ушли в другой бизнес, не занялись чем-то иным, а продолжали все эти непростые годы заниматься тем, что рисовали для себя мультфильмы. Многие из них выжили, потому что были дотации через Минкульт на производство каких-то анимационных фильмов. То есть людям все время говорили: «Вы знаете, в общем, анимация нам нужна». А потом нашлись бизнесмены, которые поняли, что существует коммерческая форма анимации, и положили туда денег. Результат — сегодня русская анимация может вырасти, на мой взгляд, еще раз в пять по миру. На сегодняшний день я бы сказал, что это главный экспортный продукт в России.

— Почему же тогда так не получается с кино?

— Кино дороже. И с художественной точки зрения кино сложнее для восприятия мировой аудиторией — анимационные образы все-таки достаточно упрощенные, достаточно универсальные. И язык, на котором они разговаривают, оказывается более универсальным. А язык, на котором говорит кино, это не только про язык, но и про лица, тематику, способ разрешения конфликтов, то, что мы видим за окном. Пока у русского кино это не очень универсально. Но здесь тоже есть движение — появляются фильмы, которые уже потихонечку хоть что-то собирают за рубежом. Но прорыв, скорее всего, будет не в кино, а в сериалах. Потому что если говорить о бюджетах наших фильмов, то на сегодняшний день самые богатые наши фильмы — это $10 млн.

— А нужно?

— Нужно $150 млн. И это проблема.

— А вы как продюсер могли бы собрать $150 млн?

— Нет. Самое главное, что эти $150 млн некому отдать. У нас нет людей, которые могут произвести кино за $150 млн. Это задача другого уровня.

— Есть режиссер Бекмамбетов.

— Бекмамбетов может, конечно. И он это делал. У него есть фильм Wanted, абсолютный продукт. Но он, делая этот фильм, опирался все-таки не на нашу, а на американскую индустрию. Там есть кому произвести все эти спецэффекты, там есть кому поставить камеру так, чтобы она правильно летала. Самое главное — там есть кому написать сценарий. Там есть механизмы, как получить на это деньги. Там есть актеры, которые могут это сделать. Там есть режиссер, который в состоянии это поставить. Индустрия — она потому и индустрия, что способна производить продукт определенного класса. Поэтому сегодня, даже если кто-то соберет бюджет $150 млн, в России его некому отдать.

— Почему Голливуд является фабрикой грез для мира, а Россия или какая-то другая точка на планете не является?

— Так сложилось исторически. Одна из причин — Соединенные Штаты полностью закрыли свой внутренний рынок для зарубежных фильмов в 1960 году. После того как Феллини с фильмом «Восемь с половиной» собрал огромную кассу в Соединенных Штатах, американская киноиндустрия решила с этим кончать. С тех пор ни один зарубежный фильм не получил широкого проката в Соединенных Штатах. Кроме того, за счет большого внутреннего рынка качество американского коммерческого массового кино на две головы выше, чем качество кино любой другой страны, — это факт медицинский. Поэтому в ближайшие годы конкуренцию американскому кино составить нельзя.

«Индустрией движет исключительно пассионарность»

— Как вы придумали притащить «Игру престолов» в Россию [и показать ее в вашем онлайн-кинотеатре «Амедиатека»]? Вы ее до этого видели?

— Мне было очевидно, что в России получат развитие онлайн-сервисы. Поэтому мы начали работу, чтобы притащить в Россию лучший на тот момент сервис: HBO. Они только-только начинали [онлайн-кинотеатр] HBO GO и не смотрели на него как на один из приоритетов.

— Вы говорили, что существует большое количество условий, которые необходимо выполнить, чтобы притащить HBO в Россию, и их все практически невозможно выполнить. Вы можете раскрыть, что это за условия?

— Это условия, которые связаны с функционированием HBO как платного канала. Например, неприемлема реклама ни в каком виде. Ни внутри кадра, ни рядом, ни в анонсах — нельзя ничего. Как и любая крупная успешная корпорация, HBO очень тщательно относится к своему бренду. Бренд HBO не может появляться в каких-то одних обстоятельствах, может появляться в других. Переводы текстов должны быть определенного качества. И так далее.

— Если кто-то другой придет в HBO и передоговорится, что вы будете делать?

— Это стандартная процедура на нашем рынке. Просто так отнять продукт у традиционного партнера нельзя, так никто на рынке не работает. Если кто-то предложит больше, они тут же спросят нас, не хотим ли мы предложить столько же. Дальше мы либо соответствуем этому предложению, либо, если мы не считаем нужным соответствовать, говорим: «Послушайте, они предлагают вам больше, но вопрос, что они сделают с вашим продуктом, как долго они выдержат эту цену, сколько они останутся на рынке, если они предлагают вам такие деньги. Мы вам говорим, что их собрать нельзя. Поэтому если вы продадите им, вы рискуете».

— Посягательства-то были?

— Откровенных пока не было. Но мы знаем, что так или иначе с HBO, точнее, сейчас уже с Warner Media, все разговаривают. Но стратегически наше партнерство пока сохраняется на ближайшие пять-семь лет точно.

— Качество российских сериалов редко дотягивает до уровня известных американских сериалов. Причины те же, что и с кино?

— Причины те же. Это внутреннее состояние американской киноиндустрии. Оно на сегодня на два порядка лучше, чем в любой другой точке земного шара, по объективным или субъективным причинам, но это так. Догнать их можно. Я вам даже больше скажу: если кто-нибудь их когда-нибудь догонит, то это будем мы. Потому что мы следующая после них по размеру держава, которая обладает соответствующей культурой и соответствующей пассионарностью для того, чтобы добиться этих результатов. Нашей индустрией сегодня движет исключительно пассионарность. Нашу индустрию движут не деньги, а личные амбиции людей. Страсть к самовыражению и страсть сделать лучше, чем в Голливуде. Это единственное, что беспокоит моих коллег в России.

— А вас беспокоит?

— Я настолько занят производством нашего продукта в объективно существующих обстоятельствах, что у меня нет вот этого явления, которое я называю «Netflix головного мозга». Большинство наших коллег озабочено тем, чтобы сделать круче, чем у Netflix. Это хорошее стремление. Потому что, если стремиться сделать круче, чем у Netflix, может получиться просто хорошо. И действительно просто хорошо получается. И я вижу все предпосылки к тому, чтобы качество нашего продукта только росло. Потому что бюджеты у нас сегодня почти те же.

— Я не могу одной вещи понять. У вас было то, о чем мечтает любой предприниматель: сильнейший мировой инвестор. Леонард Блаватник. Почему вы расстались?

— Во-первых, мы не расстались. У нас есть до сих пор общий бизнес. «Амедиатека» — наш общий бизнес. Мы по-человечески по-прежнему дружим. Я по-прежнему могу в любой момент у этого крупнейшего мирового инвестора попросить денег на что-то интересное.

— Но компания «Амедиа» все-таки отошла к нему.

— Что касается производства... У нас разошлись... Скажем, это чисто вкусовщина. У меня свои взгляды на этот бизнес. Я не занимаюсь артхаусом и не собираюсь заниматься. Я не снимаю полнометражное кино и не собираюсь. Я сконцентрирован на телевизионных сериалах определенного типа. Я не гонюсь в этом смысле за Netflix. Я делаю то, что я и мои партнеры (телевизионные каналы) считаем правильным для своих аудиторий. В нашем бизнесе есть другие взгляды относительно того, чем надо заниматься. В какой-то момент вот эта часть наших взглядов разошлась.

— «Амедиатека» была первой на рынке, но осталась нишевой.

— Да, так и предполагалось с самого начала.

— А как же план по захвату мира?

— Планы по захвату миру стоят определенных денег. Мы считаем, что пока достаточно рискованно массированно вкладывать деньги в производство российских сериалов по той модели, по которой сегодня это уже делают другие сервисы. Я считаю, что «Амедиатека» или не должна вообще заниматься производством русских сериалов и стать точкой, в которой люди ищут лучшие зарубежные сериалы, или если мы решим заняться производством русских сериалов, то здесь входной билет будет стоить $300 млн, по моей оценке. Чтобы серьезно построить сервис, который будет заниматься русскими сериалами по-настоящему.

— $300 млн возможно окупить?

— За пять-шесть лет окупить, конечно, можно. Для этого надо построить предприятие, которое будет получать прибыль $30 млн в год через шесть лет. Нормально.

— Это на российском рынке возможно?

— Конечно, возможно.

— Весь мир в принципе идет в сторону производства собственного контента, я имею в виду такие сервисы, как Netflix, Amazon.

— Это очевидный тренд, но победят в нем все-таки, на мой взгляд, каналы универсального свойства типа Netflix. Netflix производит 7 тысяч часов в год и огромное количество названий. Поэтому дальше надо будет смотреть на экономическую модель Netflix, у которых пока никто не знает, сколько миллиардов долларов долгов, но они есть.

— То есть Netflix далек от прибыльности.

— Netflix, по-моему, там показал как-то какую-то операционную прибыль, как они умеют. Вопрос только в инвесторах. Кто-то купит это, исходя из этой прибыли через какое-то количество лет. Пока никто не покупает.

— Кто может купить Netflix? Таких и инвесторов-то нет.

— Disney может купить Netflix. Или просто группа инвесторов может купить Netflix, если будет понятно, что это, например, конкурент Disney или Warner. Но для этого должна быть показана какая-то более или менее устойчивая или приличная прибыль. Если этого не произойдет, то это будет пример для других бизнесов. Как обычно в бизнесе, люди скажут: «О, Netflix провалился, значит, все, разбегаемся по разным специализированным сервисам». Либо говорят: «Мы производим только детективные сериалы»; «А мы производим только детские сериалы» и т. д. Рынок может разбежаться по таким маленьким норкам. На мой взгляд, это менее вероятно. Я думаю, что в этой борьбе Disney, конечно, победит. Скорее всего, он сожрет Netflix, чем наоборот.

«Нет России Ельцина или Путина. Есть Россия нас с вами»

— Когда вы уезжали из России продюсером в PBS, вы хотели построить карьеру в Штатах?

— Боковая мысль такая была, конечно. Но на третий день, к счастью, мне стало все понятно. На третий день ты видишь, что это страна, где ходят строем. И пресловутая толерантность не позволяет людям высказывать свое мнение о вещах даже по объективному вопросу — по бизнесу. Не говоря уже о политике и каких-то еще вещах. Это ровно то, от чего мы убегали.

— Разве в Россию вы вернулись не к тому же самому?

— Нет. Россия на сегодняшний день, думаю, самая свободная страна в мире.

— На телевидении точно есть цензура, не говоря уже о большинстве печатных СМИ.

— Телевидение обязано быть с цензурой. Оно и есть с цензурой везде. Нет телевидения без цензуры нигде — только не надо мне рассказывать, я там работал.

— Расскажите, как там проявляется цензура и как здесь.

— 1992 год. Мы снимаем фильм об избирательной кампании в Соединенных Штатах. Нам сообщают, что в Соединенных Штатах в бюллетене для выборов президента фигурируют 39 кандидатов, и все, как правило, из какой-то партии. Мы говорим: «Как интересно! А где они все? Можно с ними пообщаться?» Они говорят: «Пожалуйста». Вот третья по величине политическая партия в Соединенных Штатах. За нее голосовало на прошлых выборах 1,5 млн человек. Мы приезжаем, в городе Нью-Йорке на 15-м этаже в довольно скромном офисном билдинге сидит дама, афроамериканка, генеральный секретарь этой партии. Мы заходим, ставим камеры, говорим: «Здравствуйте, мы из России, извините нас, пожалуйста, мы ничего не знаем о вашей партии». Генеральный секретарь партии на пять минут погружается в ржач. Когда она успокаивается, мы говорим: «А что вы так смеялись?» Она говорит: «Понимаете, мы американская политическая партия, но о нашем существовании и в Соединенных Штатах Америки тоже никто не знает». Мы говорим: «Минуточку, как же так, как так может быть?» В России в 1992 году только что приняли закон или принимали его тогда, что всем партиям, которые существуют (даже если это партия любителей кокосов), должны предоставлять равное время на телевидении. Была такая глупость в свое время. «Как же так, партия существует типа 80 лет?!» Она говорит: «Да, совершенно верно. За 80 лет у нас было две публикации в The New York Times, в городе, где мы находимся». Мы спрашиваем: «А телевидение?» Она опять начала ржать. Говорит: «Какое телевидение? На любую попытку попасть на телевидение нам говорят следующее: вы экстремисты, вас никто не знает, нам непонятны ваши взгляды, наш телезритель не будет это смотреть».

— Хорошо, в России другая технология. Тебя просто не зарегистрируют как партию. В России есть вещи, которые точно невозможны. Например, появление оппозиционного лидера Навального или любого другого в эфире федерального канала невозможно тотально.

— Слава богу.

— Почему «слава богу»?

— Потому что такие люди не должны появляться в эфире федеральных каналов. У нас все можно на сегодняшний день. Но не на телевидении. Телевидение смотрят дети. Там нельзя.

— А детям нельзя показывать Навального?

— Детям нельзя, нет.

— Почему?

— Потому что для этого надо обладать уже какими-то собственными устойчивыми взглядами, и тогда можно оценить.

— А кто решает, можно или нельзя?

— Руководители каналов.

— Вы считаете, что могут судить только руководители федеральных каналов, которые 20 лет возглавляют эти каналы?

— Они, по крайней мере, это делают, и делают очень успешно, я сам возглавлял федеральный канал шесть лет.

— Но вы-то как раз возглавляли федеральный канал, когда там могла появиться одна точка зрения — и другая точка зрения. Она там появлялась.

— Это было в определенный исторический период. Но, слава богу, это потихонечку уходило. Слава богу, что мы перестали выводить в эфир людей не пойми откуда, обладающих непонятно каким мнением.

— Что значит «непонятно каким»?

— Объясняю. Вопрос о том, нужна дорога или не нужна, должны решать инженеры, а не жители. Потому что жители всегда проголосуют против дороги, если она пойдет у них под носом. Но это жители этого микрорайона. А жители соседних микрорайонов обязательно проголосуют за дорогу, потому что она им нужна. Поэтому эти вопросы не могут решаться голосованием.

— Понимаете, в России настолько назрело обновление...

— Это правда.

— Но никакими способами изменить существующую систему невозможно.

— Неправда. Вы сказали сразу три вещи, и они совершенно все про разное.

— Хорошо, это ваша позиция. Вы считаете, лучше, как здесь, или лучше, как там?

— Лучше, если я по любому вопросу вызову пять лучших специалистов, выслушаю их, не дам им голосовать и приму решение. Вот это точно лучше.

— Где гарантия, что вы, во-первых, выберете лучших специалистов, во-вторых, что ваше решение будет мотивировано исключительно благом?

— Я считаю себя приличным человеком. И если это решение поручено мне, то я его приму.

— Допустим, вы считаете себя приличным человеком, а другие не считают, что вы приличный человек.

— Это их проблема. Если мне поручено, например, решать, будет построена дорога или нет, я лучше них знаю, что их благо, я инженер.

— Мне кажется, что они имеют право решать про свое благо сами.

— Нет, не имеют. Они ничего не понимают про дорогу. Они ничего не понимают про хирургию. Они ничего не понимают про социальное обслуживание.

— Вы знаете, люди все-таки не идиоты. Несмотря на то что вы им пытаетесь, мне кажется, это приписать.

— Нет. Потому что, если меня попросят спроектировать политическую систему, я скажу: «Я ничего в этом не понимаю, не собираюсь в этом разбираться, это мне неинтересно». Ужас заключается в том, что кто-то сказал, что 100 млн человек могут разбираться в политике. Это очень сложная вещь. Вы не можете разбираться в политике.

— Может быть, 100 млн человек и не могут разбираться в политике, но они могут иметь право решать, хотят они, например, жить 20 лет без изменений или не хотят.

— Это большая ошибка. Вы можете проголосовать за то, что да, вы не хотите жить без изменений, хотите жить с изменениями. Дальше начинается вопрос: какие изменения? Дорогу Москва—Казань—Екатеринбург строить или не строить?

— Мне кажется, вопрос про изменения в целом, а не вопрос конкретной дороги, это немного разные вещи. Я с вами согласна относительно экспертизы. Но я с вами не согласна в том смысле, что люди вполне могут воспользоваться плодами экспертных мнений других людей.

— Каким образом?

— Они в состоянии привлечь экспертов, почитать.

— Люди в состоянии только ходить по гладкой тротуарной плитке. Это факт 2020 года. Люди очень любят сегодняшнюю Москву. Если вы сейчас вспомните 2017, 2018 годы... Я-то эти разговоры не слушал, потому что я инженер и я знал, что будет. Но вся так называемая прогрессивная московская интеллигенция все эти годы ругала на чем свет стоит Собянина и говорила, что этого делать нельзя. Если бы мы дали проголосовать в тот момент вам, то все проголосовали бы против. Почему? Потому что были разрыты тротуары, перекрывалось движение. Были разговоры, что там украли денег, здесь украли денег. Где эти разговоры сегодня? И что было бы, если бы их послушали.

— Мне кажется, что люди в основном спорили не с тем, надо делать или не надо. А со стоимостью этих действий.

— Я инженер-строитель по образованию. Я закончил Московский инженерно-строительный институт. У меня есть простое и понятное мнение на эту тему. Люди, которые все это придумали и сделали, — гении. Они — люди масштаба Османа, который перестроил Париж. Они реконструировали взгляд людей на свой город, на свою столицу и на свою страну. Если вы меня спросите, это вообще может стоить любых денег. Мы сейчас имеем другую страну, потому что в Москве лежит тротуарная плитка. При этом все люди, которые это обсуждали, в отличие от меня, не заканчивали Московский инженерно-строительный институт. Я могу посмотреть эту смету и сказать, много или мало. Вы — нет. У вас нет подготовки для этого. Вы не можете смотреть эту смету. Хотя это в 100 раз проще, чем хирургия и другие вещи.

— Вы же учились с Михаилом Лесиным, если мне не изменяет память.

— Лесин учился позже меня. 

— Вы дружили с ним и делали вместе бизнес.

— Конечно. Я его привел в бизнес.

— В телевизионный?

— Да. В молодежную редакцию Центрального телевидения и в кооператив «Игротехника».

— В значительной степени именно Лесину приписывают монополизацию точки зрения на российском телевидении. Вы как его роль оцениваете в этом процессе?

— Михаил Юрьевич был мощнейшим менеджером. Он очень многие вещи в нашей индустрии поставил на нормальные коммерческие рельсы там, где господствовала политика. Я имею в виду, например, такие вещи, как программирование телевизионных каналов, которое во многом до того осуществлялось по совершенно субъективным критериям. Благодаря этому у нас сегодня есть функционирующий рынок медиа. На нем, конечно, происходят мощные изменения. Но факт остается фактом: это рынок. И серьезная заслуга в этом как раз Михаила Юрьевича.

— А политическая зачистка, вы считаете, была правильной?

— Вы формулируете вопрос, в котором заложен определенный ответ. Я не считаю, что у нас на телевидении произошла политическая зачистка. Я считаю, что, если государство сочло нужным, оно имеет полное право такую политическую зачистку провести.

— Но вы считаете, что ее не было?

— Что ее нет. Потому что у нас на телевидении появляется кто угодно. Может быть, они там как-то модерируются. Я бы тоже модерировал. У нас ведущий серьезной развлекательной программы на «Первом» записывает памфлет против Собянина или еще кого-то.

— Вы имеете в виду Максима Галкина?

— Да. И спокойно распространяет в интернете. После этого он спокойно продолжает работать на телевидении. То же самое делают очень многие. Я не считаю, что СМИ когда-либо были, есть сейчас или когда-либо будут свободными. Это ложь. Это иллюзия. Они никогда свободными не были. У них всегда был хозяин, у любого средства массовой информации. В большей или меньшей степени иногда удавалось создавать иллюзию якобы плюрализма. Но проблема заключается в том, что в подавляющем большинстве вопросов, которые обсуждаются, плюрализм не нужен. Есть точное решение. Я специально разделил вопросы цивилизационные и вопросы культурные.

— А выбор лидера страны относится к культуре или цивилизации?

— Выбор лидера страны — это вопрос абсолютно технический, потому что на примере всех ведущих, давно существующих выборных систем мы видим, что личность лидеров не имеет никакого значения последние лет 50. Никому из лидеров Соединенных Штатов, Великобритании, Франции, Италии, Японии не удалось никак повернуть курс своей страны в одну сторону или в другую. Никсон закончил войну во Вьетнаме — все и так хотели, чтобы она закончилась.

— Мне кажется, что Россия при Ельцине и Россия при Путине это несколько разные России.

— Это одна и та же страна, поймите. Нет России при Ельцине, нет России при Путине. Это самая главная ошибка нашего политикума. Есть Россия нас с вами. Есть Россия 150 млн человек, которые здесь живут и работают. А Путин, Ельцин или кто там будет следующий — мало чего могут сделать.